Новости

Н.В. Гоголь о церковнославянском языке – в статье литературоведа Владимира Воропаева.

Уже никто не спорит, что церковнославянский язык есть основа языка русской литературной классики. Гоголь был одним из главных деятелей, работавших в этом направлении. Не в этом ли кроется секрет его неувядаемой популярности, и особенно в славянских странах? В набросках и материалах по русской истории, относящихся к первой половине 1830-х годов, Гоголь заметил: «Честь сохранения славянского языка принадлежит исключительно русским». Екатерина Александровна Хитрово в своем одесском дневнике (начала 1850-х годов) приводит сказанные Гоголем слова: «Как странно иногда слышать: „К стыду моему, должна признаться, что я не знаю Славянского языка!“ Зачем признаваться? Лучше ему выучиться: стоит две недели употребить».

Гоголь стремился выработать такой стиль, в котором сливались бы стихии церковнославянского и народного языка. Это подтверждается и собранными им «Материалами для словаря русского языка», где представлены слова и диалектные, и церковнославянские. По Гоголю, характерное свойство русского языка – «самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи». При этом он подчеркивал, что под русским языком разумеет «не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей Русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык».

Эти мысли легли в основу характеристики Гоголем русского языка в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», которую по праву можно назвать эстетическим манифестом писателя. «Необыкновенный язык наш есть еще тайна, – пишет Гоголь. – Он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны – выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанным по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты ощутительной осязанью непонятливейшего человека…»

Не удивительно, что Гоголь отчасти и проник в тайну этого рождающегося языка. Приобретая драгоценный опыт, он стремился поделиться им с друзьями-писателями. Так, в июле 1843 года он писал поэту Николаю Языкову из Бадена: «В продолжение говения займись чтением церковных книг. Это чтение покажется тебе трудно и утомительно, примись за него, как рыбак, с карандашом в руке, читай скоро и бегло и останавливайся только там, где поразит тебя величавое, нежданное слово или оборот, записывай и отмечай их себе в материал. Клянусь, это будет дверью на ту великую дорогу, на которую ты выйдешь! Лира твоя наберется там неслыханных миром звуков и, может быть, тронет те струны, для которых она дана тебе Богом».

Сходным образом работал и сам Гоголь, о чем свидетельствуют тетради его выписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Эти выписки Гоголь делал не только для духовного самообразования, но и для предполагаемых писательских целей. Он говорил: «Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм – рожденье верховной трезвости ума – который исходит от наших церковных песней и канонов…». Тайна этого лиризма была открыта Гоголю и известна не понаслышке, а из личного опыта. Как явствует из содержания тетрадей, он внимательно прочел служебные Минеи за полгода – с сентября по февраль – и сделал выдержки на каждый день. Православное богослужение заключает в себе все богословие. Гоголь, кажется, открыл это для себя раньше многих, – таким образом он припадал духом к самому авторитетному источнику знания.

Примечательно, что Гоголь работал над фольклорными текстами так же, как и над текстами богослужебных книг. Метод был один. Так, читая труды известного фольклориста и этнографа Ивана Михайловича Снегирева (из которых он делал пространные выписки), Гоголь писал своему приятелю историку Михаилу Погодину в мае 1839 года из Рима: «Есть в русской поэзии особенные, оригинально-замечательные черты, которые теперь я заметил более и которых, мне кажется, другие не замечали… Эти черты очень тонки, простому глазу незаметны, даже если бы указать их. Но, будучи употреблены как источник, как золотые искры рудниковых глыб, обращенные в цветущую песнь языка и поэзии нынешней, доступной, они поразят и зашевелят сильно».

Судя по всему, Гоголь искал путей к тому, чтобы стать духовным писателем в собственном смысле этого слова. Духовная (церковно-православная) литература по форме имеет многие отличия от светской, хотя между ними имеются общие приемы, в том числе и художественные. Но духовное творчество имеет строго определенную цель, направленную к объяснению смысла жизни по христианскому вероучению. Такое творчество основывается на Священном Писании. Писатель, взявшийся решать вопросы сокровенной жизни „внутреннего человека“, должен быть православным христианином; он должен иметь благословение на свои труды от архиерея или священника. Он обязан основательно знать предшествующую традицию церковной литературы, идущую от Святого Евангелия. Для церковного писателя необходима живая вера в Промысл Божий.

В своем позднем творчестве Гоголь пришел именно к такому пониманию целей литературы. В Ницце он написал для своих друзей два духовно-нравственных сочинения, которые предложил им для руководства в повседневной жизни, – «Правило жития в мире» и «О тех душевных расположениях и недостатках наших, которые производят в нас смущение и мешают нам пребывать в спокойном состоянии». Эту попытку духовного окормления ближних можно рассматривать как подступ к «Выбранным местам из переписки с друзьями» – в этих «правилах» содержатся многие идеи будущей книги. Здесь Гоголь открыл новый для себя жанр, близкий к традиции святоотеческой литературы.

Суть творческого развития Гоголя заключается в том, что от чисто художественных произведений, где литургическая, церковная тема была как бы в подтексте, он переходит к ней непосредственно в «Размышлениях о Божественной Литургии», сочинениях, подобных «Правилу жития в мире» (собственно духовная проза), и в публицистике «Выбранных мест из переписки с друзьями». К новым жанрам позднего творчества Гоголя можно отнести и составленные им молитвы, а также систематизированные выписки из творений святых отцов и учителей Церкви – труды, характерные скорее для такого писателя-аскета, каким был, например, святитель Игнатий (Брянчанинов), чем для светского литератора. Молитвы Гоголя, написанные во второй половине 1840-х годов, свидетельствуют о его богатом молитвенном опыте и глубокой воцерковленности его сознания. Формальное выписывание – без живой веры в Бога и без послушания церковным правилам – не дало бы того сплава народного и церковного в стилистике прозы Гоголя, которая благодаря этому отличается высокой духовностью.

Гоголь был едва ли не единственным русским светским писателем, творческую мысль которого могли питать святоотеческие творения. В один из приездов в Оптину Пустынь он прочитал рукописную книгу – на церковнославянском языке – преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854 году старцем Макарием было подготовлено печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания „Мертвых душ“, принадлежавший графу Александру Петровичу Толстому, а после его смерти переданный отцу Клименту (Зедергольму), с пометами Гоголя, сделанными по прочтении этой книги. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о «прирожденных страстях», он набросал карандашом: «Это я писал в прелести (ложном обольщении. – В.В.), это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о „гнилых словах“, здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение „Мертвых душ“. Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души, встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души».

Итак, Гоголь шел и в жизни, и в творчестве самым трудным, самым сложным путем – путем церковной аскетики – очищения, восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний.

Владимир Алексеевич Воропаев, доктор филологических наук, профессор МГУ им. М.В. Ломоносова, член Союза писателей России, номинант Патриаршей литературной премии 2015 года

Издатсовет